Мама моя была чернобровая, осанистая, высокая женщина. Лицо ее, красивое и правильное, кое-где было тронуто оспой, потому что родилась она в крестьянской семье, где натуральная оспа была обычной болезнью.
Я никогда не слыхал, чтобы кто-нибудь называл мою маму прачкой, и очень удивился бы, если б услышал. Между тем в ту зиму она не разгибая спины стирала чужое белье, и деньги, получаемые ею за стирку, были, кажется, ее единственным заработком.
Держала она себя гордо, с достоинством. Ни с кем из соседей не водила знакомства. По праздникам, уходя со двора, надевала кружевные перчатки и стеклярусную черную шляпку, а узлы с бельем приносила ей на дом Маланка, дочка соседнего дворника, тоже чуть-чуть рябоватая. Маланка же и вывешивала белье на "горище" (так назывался чердак), а порой во дворе, перед нашим окном, протянув веревку между сараем и двумя вербами, которые росли неподалеку. Маланка называла маму "барыней". А торговки, которые приносили к нашему крылечку груши, яблоки, кабачки, огурцы, называли ее "мадам".
Стирала она только по ночам, тайно от всех, и целыми днями стояла у гладильной доски с утюгом. Я даже и представить себе не могу нашу комнату без этой гладильной доски. Комната была небольшая, но очень нарядная, в ней было много занавесок, цветов, полотенец, расшитых узорами, и все это сверкало чистотой, так как чистоту моя мама любила до страсти и отдавала ей всю свою украинскую душу.
Три некрашеные ветхие ступени, ведущие к нашей двери, она каждую субботу "шарувала" мочалкой с мылом, а однажды при луне я видел из окна, как моет она во дворе гладкие широкие плиты, которыми была выложена площадка перед нашим крыльцом. А самовар! А подсвечники! А медная ступка! Мама чистила их даже тогда, когда они были совсем еще чистые.
В ночь спала она два-три часа и охотно отказывалась от этого краткого отдыха, если ей вдруг приходило в голову выбелить известкою погреб, выкопанный под нашей квартирой.
С каким презрением говорила она про мадам Шершеневич:
"Серьги золотые, а шея немытая!"
Она, кажется, перестала бы себя уважать, если бы однажды у нее под диваном оказалась пыль или за шкафом - паутина.
А уважала она себя чрезвычайно, никогда никому не кланялась, никого ни о чем не просила. И походка у нее была величавая.
Говорила она по-южному, певуче и мягко, наполовину по-украински, наполовину по-русски. Маруся часто поправляла ее:
- Так не говорят!
Но мне почему-то нравилось, когда вместо "шея" она говорила "шыя", вместо "умойся" - "умыйся", вместо "грязный" - "замурзанный", вместо "воробей" - "горобец".
- Ах, мама, ты опять сказала "цибуля"! Надо говорить не цибуля, а лук! - поучала ее Маруся.
И мама так стеснялась своей прекрасной украинской речи, что при посторонних предпочитала молчать.
Была она очень доверчива. Перед тем как купить у захожей торговки груши, яблоки или, скажем, черешни, она простодушно спрашивала:
- А они хорошие?
- Хорошие, мадамочка, хорошие! - неизменно отвечала торговка, отмахивая привычным движением руки кружащихся над ее корзиною мух.
Узнав у торговки цену, мама задавала ей новый вопрос:
- А это не дорого?
- Не дорого, мадамочка, не дорого!
Когда же торговка отвешивала маме товар на своих сомнительных весах, мама спрашивала:
- А весы у вас верные?
- Верные, мадамочка, верные!
Мама вполне удовлетворялась такими ответами и была убеждена, что очень удачно купила хорошие и дешевые фрукты.
Впрочем, если бы она и видела, что ее надувают, она, по своей деликатности, вряд ли сказала бы об этом тем, кто надувает ее.
Ночью, когда она мыла наш погреб или белила кухню короткой мочальной кистью, она сама для себя, в такт работе, напевала грудным, низким голосом: "Ой, за гаем, гаем", "Ой, пид вишнею, пид черешнею", и я очень любил слушать сквозь сон эти чудесные песни, доносившиеся ко мне издалека. Но в другое время она не пела почти никогда. И умолкала на полуслове, едва замечала, что ее слушает хоть один человек.
Была она очень смешлива и, когда мы читали ей Гоголя или Квитку-Основьяненко [Квитка-Основьяненко Г.Ф. - украинский писатель, автор юмористического романа "Пан Халявский"], хохотала так, что было странно смотреть. Но я никогда не видел, чтобы она смеялась на людях или хоть раз улыбнулась, проходя мимо соседей по двору. Вообще с людьми она была очень сурова, ни к кому не ходила ни на именины, ни на свадьбы, ни в гости. И всякий раз, когда оставалась одна, на лице у нее застывало выражение глубокой печали.
